Теория и практика перевода Перевод

Хотя стояла такая чудесная солнечная погода, и голубое небо было усыпано золотыми искорками, и Городской Сад пестрел большими пятнами света, похожими на выплескивающееся из бокала белое вино, мисс Брилл все же порадовалась, что решила надеть горжетку. Не было ни дуновения ветерка, но на вдохе чувствовался легкий морозец, как перед глотком ледяной воды, и время от времени откуда-то из пустоты, медленно кружась, опускался оторвавшийся от ветки лист. Мисс Брилл протянула руку к горжетке и погладила мех. Милая зверюшка! Как хорошо снова прикоснуться к ней! Сегодня мисс Брилл вытащила лисичку из коробки, в которой хранила, отряхнула от шариков нафталина, расчесала ей шерстку и протерла тусклые маленькие глазки, чтобы они снова засверкали. «Что было со мной?» — спрашивали эти грустные глазки. Ах, как же приятно снова видеть, как зверек лукаво смотрит на нее, лежа на красном пуховом одеяле!.. Только вот носик, сделанный из какого-то черного материала, держался довольно непрочно. Наверное, лисичка обо что-то ударилась. Но ничего — нужно будет просто закрепить носик капелькой черного сургуча, но только когда придет время, когда без этого будет уже нельзя… Маленькая плутовка! Да, именно так мисс Брилл ее мысленно называла. Маленькая плутовка, кусающая себя за хвост у левого уха хозяйки. Мисс Брилл была готова снять ее с плеч, положить к себе на колени и приласкать. Ее руки и ладони немного покалывало, но мисс Брилл решила, что это просто от ходьбы. А когда она вдыхала чистый морозный воздух, в ее груди как будто трепетало что-то легкое и грустное — хотя нет, не грустное, скорее нежное.

Сегодня на улице было довольно много людей — гораздо больше, чем в прошлое воскресенье. И музыка, которую играл духовой оркестр, звучала громче и жизнерадостнее. Все потому, что начался Сезон. Хотя оркестр играл каждое воскресенье круглый год, вне сезона его музыка была совсем другой. Тогда казалось, что музыканты выступают в узком кругу семьи: поскольку их не мог услышать никто посторонний, они играли без особого усердия. А сегодня дирижер даже надел новый фрак — ведь, правда же, новый? Конечно, новый, мисс Брилл была в этом уверена. Дирижер притоптывал ногой и двигал локтями в точности как петух, готовый закукарекать, и музыканты в зеленой ротонде усердно надували щеки и сосредоточенно смотрели в ноты. Вот прозвучал легенький флейтовый проигрыш — так чудесно, словно рассыпались сверкающие капельки воды. Мисс Брилл знала почти наверняка, что его повторят. Так и случилось; она подняла голову и улыбнулась.

На излюбленной скамейке мисс Брилл сидели только двое: статный старик в бархатном сюртуке, сомкнувший пальцы рук на набалдашнике массивной резной трости, и крупная женщина, его ровесница, с прямой осанкой и клубком вязания на коленях, прикрытых вышитым передником. Старики молчали. Мисс Брилл это разочаровало; она всегда радовалась возможности послушать чужие разговоры. И считала, что достигла настоящего мастерства в искусстве слушать, притворяясь, что вовсе и не слушает, и проживать крошечный кусочек жизни людей, ведущих рядом с ней беседу.

SUDDENLY–dreadfully–she wakes up. What has happened? Something dreadful has happened. No–nothing has happened. It is only the wind shaking the house, rattling the windows, banging a piece of iron on the roof and making her bed tremble. Leaves flutter past the window, up and away; down in the avenue a whole newspaper wags in the air like a lost kite and falls, spiked on a pine tree. It is cold. Summer is over–it is autumn–everything is ugly. The carts rattle by, swinging from side to side; two Chinamen lollop along under their wooden yokes with the straining vegetable baskets–their pigtails and blue blouses fly out in the wind. A white dog on three legs yelps past the gate. It is all over! What is? Oh, everything! And she begins to plait her hair with shaking fingers, not daring to look in the glass. Mother is talking to grandmother in the hall.

"A perfect idiot! Imagine leaving anything out on the line in weather like this. . . . Now my best little Teneriffe-work teacloth is simply in ribbons. What is that extraordinary smell? It's the porridge burning. Oh, heavens–this wind!"

She has a music lesson at ten o'clock. At the thought the minor movement of the Beethoven begins to play in her head, the trills long and terrible like little rolling drums. . . . Marie Swainson runs into the garden next door to pick the "chrysanths" before they are ruined. Her skirt flies up above her waist; she tries to beat it down, to tuck it between her legs while she stoops, but it is no use–up it flies. All the trees and bushes beat about her. She picks as quickly as she can, but she is quite distracted. She doesn't mind what she does–she pulls the plants up by the roots and bends and twists them, stamping her foot and swearing.

"For heaven's sake keep the front door shut! Go round to the back," shouts someone. And then she hears Bogey:

"Mother, you're wanted on the telephone. Telephone, Mother. It's the butcher."

How hideous life is–revolting, simply revolting. . . . And now her hat-elastic's snapped. Of course it would. She'll wear her old tam and slip out the back way. But Mother has seen.

"Matilda. Matilda. Come back im-me-diately! What on earth have you got on your head? It looks like a tea cosy. And why have you got that mane of hair on your forehead."

"I can't come back, Mother. I'll be late for my lesson."

"Come back immediately!"

She won't. She won't. She hates Mother. "Go to hell," she shouts, running down the road.

In waves, in clouds, in big round whirls the dust comes stinging, and with it little bits of straw and chaff and manure. There is a loud roaring sound from the trees in the gardens, and standing at the bottom of the road outside Mr. Bullen's gate she can hear the sea sob: "Ah! . . . Ah! . . . Ah-h!" But Mr. Bullen's drawing-room is as quiet as a cave. The windows are closed, the blinds half-pulled, and she is not late. The-girl-before-her has just started playing MacDowell's "To an Iceberg." Mr. Bullen looks over at her and half smiles.

"Sit down," he says. "Sit over there in the sofa corner, little lady."