Литературный контекст в Повестях Белкина А.С. Пушкина Курсовая работа (проект)

Литературное произведение, будучи, с одной стороны, самодостаточным и замкнутым в себе самом, с другой стороны все же различными сторонами соприкасается и с внетекстовой действительностью, которой выступает контекст.

Данный термин многозначен, и имеет собственное толкование в психологии, логике, филологии и искусстве.

В любо случае сам термин независимо от определений происходит из латинского contextus и переводится как «соединение», «связь», «тесная связь», «соединение», что само по себе передает в общих чертах его суть, на которой основываются все дефиниции термина в разных областях знания.

Наиболее распространенное понимание контекста (от лат.–): это законченный отрывок письменной или устной речи (текста), общий смысл которого позволяет уточнить значение входящих в него отдельных слов, предложений и т.д. тогда контекстуальностью, т.е. обусловленностью контекстом, называют такое условие, при котором та или иная конкретная языковая единица употребляется в письменной или устной речи осмысленно, с учётом её языкового окружения и ситуации речевого общения. То есть с формальной точки зрения контекст представляет собой определённую систему отсчета, когда любое событие, происходящее в жизни субъекта, интерпретируется исходя из контекста ситуации, отражённой в памяти субъекта [15, с.238].

С точки зрения лингвистики, контекст – это относительно законченный, самостоятельный в смысловом отношении фрагмент текста, в котором отдельное слово или фраза получают конкретное содержание, то необходимое и достаточное «словесное окружение, благодаря которому смысл отдельного слова становится понятным» (Е. Эткинд) [16, с.174]

По Н. Копыстянской, что вполне логично, изучение контекста – это исследование форм и функциональных связей. Причем они бывают простыми, но и весьма сложными как цепь связей, а иногда пучок связей [17, с.245].

И наконец собственно литературоведческое содержание понятий контекст (от лат. – сцепление, соединение, связь) – относительно законченная часть письменной или устной речи, в которой слово, фраза, а также любое средство художественной выразительности (язык, поэтическая фигура, стихотворный ритм и т.д.) обретают конкретный смысл, точное значение и определенное стилистическое единство. Контекст позволяет судить о содержательных, эстетических и иных особенностях произведения не только в пределах его текста, но и в сопоставлении с другими текстами предшествующей и современной эпох. Контекст, как правило, определяет отбор слов данного стилистического ряда. Нарушение контекста, с одной стороны, разрушает художественное единство текста и художественный образ (например, вне контекста невозможно уловить иронию), а с другой, иногда используется для создания стилистического эффекта (например, в

В исследовании первой пушкинской повести цикла особое внимание литературоведов, как правило, привлекал образ главного героя. Так, например, Н. Я. Черняев видит в главном герое повести воплощение христианской заповеди «не убий» [14, с. 93], Б. С. Мейлах [23] и Н. Л. Берковский [24] – плебея, бунтаря против сословных привилегий, Г.А.Гукасова отмечает героические черты Сильвио [26, с. 113], В.В.Гиппиус видит в герое индивидуалиста, в конце концов превратившегося в борца за общественную свободу, а В.Э. Вацуро – страстную и эгоцентрическую, даже с чертами маниакальности натуру [3, с. 47] .Но многие исследователи (В.В. Гиппиус, В. Е. Хализев и С. В. Шешунова и др.) предлагают и иную интерпретацию: связь пушкинской повести и ее героя с предыдущей литературной традицией, с художественными системами сентиментализма и романтизма. Именно этот аспект является принципиально важным для выявления пародийной природы «Выстрела».

I. «Выстрел». Для начала обратимся к прямым аллюзиям – эпиграфам, отсылающим нас к известным произведениям романтической литературы. Первый эпиграф: «Стрелялись мы» – отсылает к поэме Е. А. Баратынского «Бал» (1825-1828), а второй: «Я поклялся застрелить его по праву дуэли (за ним остался еще мой выстрел)» – к повести А. А. Бестужева –Марлинского «Вечер на бивуаке» (1823). Первоначально Пушкин предназначал для «Выстрела» эпиграф из «Евгения Онегина» (гл. VI) – «Теперь сходитесь», но затем заменил его эпиграфами из Баратынского и Марлинского. Такой выбор скорее всего был обусловлен существенным отличием смертельного поединка Евгения Онегина и Ленского от бескровной дуэли графа и Сильвио.

Сопоставимость сюжетов «Бала» и «Выстрела» основана на следующих признаках: ретроспективность повествования и мотив благородной мести. Такая схожесть активизируется, прежде всего, подробностями в истории Сильвио: он – мститель, провоцирующий дуэль («Я стал искать с ним ссоры»), а сама ссора происходит в присутствии дамы. Однако на фоне любовной истории «Бала» ясно, что в «Выстреле» отнюдь не женщина является причиной мести героя. Она в данном случае важна лишь как свидетельница утраченного превосходства Сильвио. Месть же героя осуществляется из-за личных амбиций – желания первенствовать.

II. «Метель». Повесть «Метель» изначально трактовалась исследователями как «благочестивый рассказ», внушающий не только веру в Божий промысел, но и уважение к «святости законного брака», затем как отражение душевного состояния Пушкина в Болдине. Однако такие литературоведы, как В.И. Маркович и В. Гиппиус, отмечают другое – явную связь «Метели» с фабулами сентименталистских и романтических произведений. В данном случае речь идет не о заимствовании романтических

I. «Выстрел». В образе Сильвио многими исследователями (В. В. Гиппиусом, В. Е. Хализевым и С. В. Шешуновой, В.Шмидом) опознаются черты байронической личности. Мрачная бледность Сильвио, его «сверкающие глаза», «злой язык», «обыкновенная угрюмость», таинственность его происхождения («какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя. Некогда он служил в гусарах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей его выйти в отставку и поселиться в бедном местечке...»), исполненное противоречий поведение («жил он вместе и бедно и расточительно: ходил вечно пешком, в изношенном черном сертуке, а держал открытый стол для всех офицеров...») – все это отвечает байроновской схеме, породившей множество подражаний как в русской, так и в зарубежной литературе.

Уже в построенной на загадочных контрастах описательной характеристике героя (во втором абзаце) читатель мог почувствовать нечто знакомое: подобную же характеристику таинственного «венгерского дворянина» из повести А. Бестужева-Марлинского «Вечер на Кавказских водах в 1824 году». Впрочем, читателю дана была возможность заметить, что важнейшие особенности характеристики Сильвио связаны более всего с «романическим воображением» рассказчика – гусарского подполковника И. Л. П. [1, с.67].

В том же смысле Я.С. Сидяков [9, с. 69 ] утверждает, что ореол необычности и загадочности героя находит свое объяснение прежде всего в личности рассказчика, который накладывает на него печать своих собственных представлений. Наша точка зрения близка к мнению В.Гиппиуса, а также В.Шмида, считающих, что Сильвио и сам несет ответственность за свою «романтичность, что он ее инсценирует». К этой «инсценировке» относится и речь, и жесты, и позы героя. Однако на каждом шагу стремление следовать литературному амплуа развенчивается реальным поведением героя.

Например, диссонанс с привычным поведением байронического героя создается за счет наложения романтического поведения (внешний вид Сильвио, его мимика и поза) на бытовую ситуацию (конфликт во время игры в карты, простодушная привязанность к герою-рассказчику, нервность, психологическая слабость в сцене дуэли, когда эпизод с черешнями графа Б. выводит Сильвио, претендующего на роль лидера, из себя). Достигаемая таким образом прозаизация романтического героя придает ему даже пародийные черты.

Прием «от литературного к бытовому» встречается на протяжении всей повести. В. В. Гиппиус по этому поводу отмечает следующее: «Применяя особый метод пародии....Пушкин разоблачает литературные шаблоны, сопоставляя их с подлинной действительностью» [12, с.23]. тем самым, на наш взгляд, Пушкин применяет к герою черты метода, в будущем известного как реалистический.

По мнению исследователей, расширение знания контекста (исторического, бытового, биографического) может быть бесполезно и даже вредно, т.к. уводит в сторону от подлинного понимания анализируемого художественного текста. Это касается контекста исторического и биографического. Однако совсем иное дело – литературный контекст. Здесь открываются различные пути для использования при анализе: узкий – сопоставление произведений внутри творчества одного автора, и более широкий – сопоставление разных авторов, которое может решаться двумя вариантами: по принципу контраста и по принципу сходства, но различия в существенном нюансе. Все это целесообразно применять для того, чтобы ярче высветить своеобразие и сущность отдельного произведения. Очень интересным является контекст, который можно назвать ироничным, полемичным и пародийным. Разные формы такого контекста – новаторское достижение реалистов. По функциональности контекста можно различать не только жанры, но и определить принадлежность поэтики автора к тому или другому направлению или течению. Так, например, если реалист стремится контекстом прояснить, предельно конкретизировать общественную ситуацию, то романтику именно контекст помогал превращать обычное, известное в необычное, загадочное, особенное, простое в сложное, неоднозначное.

Подводя итоги по проблеме связи всех повестей цикла с русским литературным контекстом конца 18 – начала 19 века (Н. Карамзин, Г. Державин, Д. Фонвизин, А. Бестужев-Марлинский и др.), нельзя не согласиться с тем, что в «Повестях…»существует определенный закон смыслообразования. А. Пушкин здесь использует шаблонные или возведенные в шаблон «текущей» литературой фабульные схемы и мотивы, сочетая их в неожиданных комбинациях, усложняя беллетристику соприкосновением с традициями более высокого порядка и преображая так, что ни один из этих компонентов не остается в конечном счете самим собой [1, с.79]. Присутствие русского литературного контекста конца 18-начала 19 столетия в каждой из повестей цикла обнаруживается на уровне эпиграфов, имен, портретов, сюжетных ходов, а также костюма, антуража, интерьера, жестов, поступков, речи и прочих деталей. Характер этого взаимодействия менее всего является заимствованием. Это всегда переосмысление, сочетание иронии, граничащей с пародией, и доброй усмешки. Так, «бедная Лиза», она же «блудный сын», оказывается богатой и счастливой (Дуня), а «коварный искуситель» – обожателем у ног своей провинциалки (Минский, «Станционный смотритель»). Похищение возлюбленной препоручается кучеру Терешке, а «жестокие родители» вполне могли благословить на брак и без похищения («Метель»). «Готическое» пришествие скелетов обернулось комической сценой у порога дома нечистого на руку гробовщика из одноименной повести. Следует отметить такой заметный прием цикла, как